Костёр на снегу

Воспоминания о зимней поездке на хр. Алек, Кавказ, зимой 1966 г.

В.В.Цибанов, спелеоклуб МГУ

Посвящается памяти Валентина Алексинского и Елены Алексеевой

"Но до тех пор, пока огонь горит,
каждый его по-своему хранит."

Из песни.

На одном из наших новогодних сборищ у костра один наш общий друг, копивший материалы для юбилейного сборника спелеосекции МГУ, обратился ко мне с просьбой: не сподоблюсь ли я написать что-нибудь относящееся к делу, например, о своём участии в штурме пропасти «Снежной». Он, наверное, пошутил. Я же, наивный, отнёсся всерьёз, но с внутренним пониманием двойственности нашего долга: с одной стороны, вроде бы и есть что вспомнить, с другой – а кому, в сущности, это интересно. Ведь читать всякого рода «мемуаразмы» на спортивную тему чаще всего бывает скучно. И всё же попытался внести хоть малую лепту в огромный труд летописания, что взял на себя наш друг и сподвижник, да будет он ко мне снисходительным. Рассказ мой, однако, по причине относительной скудности впечатлений о пропасти «Снежной» не о ней, ибо там всё, несмотря на масштабы, показалось гладким, а о другом, что ближе к сердцу и дороже. Получился он несколько шутливым и сентиментальным. Судите, впрочем, сами.

Всегдашний вопрос о том, что бы такое взять предметом, для меня здесь даже не возник. Некто отточенным языком поэта сказал, что когда он итожит то, что прожил, и роется в днях – лучший где, он вспоминает одно и то же... Всё лучшее, как водится, всегда в начале. А начиналось всё именно так, как выразился удивительно точно другой поэт, чью цитату я привлёк для эпиграфа: «Ты помнишь, как всё начиналось? Всё было впервые и вновь, мы строили лодки, и лодки звались «Вера», «Надежда», «Любовь», как дружно рубили канаты, и вдаль уходила земля, и волны нам пели, и каждый пятый, как правило, был у руля». Главное тут, что впервые и вновь. Лодок мы не строили, но зато плели лестницы. Канатов тоже не рубили, но резали основную и вспомогательную верёвки на куски порядка 30-40 п/м. Земля не уходила, а как бы разверзалась, ведь мы лазили по пещерам, но это тоже не баран чихал. В каждые пятые я не попал ни разу. Но в остальном сказано точно про нас. Нашим капитаном был, если уж на то пошло, Валя Алексинский, штурманом – Лена Алексеева. Нашим как бы рулевым – Миша Зверев. А Валера Галактионов больше походил на гарпунёра или шкипера с норвежского судна. Я же был, безусловно, матросом, поначалу юнгой, а к концу приплыл этакой старой одноглазой акулой. Рядом со мною в походах были Витя Благодатских, Женя Полищук, Валера Чечин, Габор Бенце, команда на славу.

Многие из нашей матросской братии получили боевое крещение в коротком походе в холодные и мокрые пещеры Западного Кавказа. «Величественная» и «Назаровская» считались одними из самых перспективных карстовых пропастей в районе хр. Алек . Вторая из них была тогда глубочайшей пещерой Союза – 360 метров. Отважные покорители закилометровых глубин могли бы, между прочим, не улыбаться: в ту пору эти почти забытые теперь объекты спортивной спелеологии, были вехами на пути к рекордам глубин. Много воды утекло сквозь бездны... Были потом и куда более солидные дыры, «Снежная», например. Но мы повзрослели к той поре, получше стало снаряжение, появились опыт и всё прочее. Ну а тогда...

Тогда я склеил себе куртку из старого плаща, рукава реглан. Очень ею гордился и был уверен, что она послужит мне чем-то вроде половинки гидрокостюма. В конце января на перроне вокзала в Хосте было тепло, пальмы и благодать. От дома лесника Назарова поднимались в горы по солнечной тропе. Лес вокруг источал летние ароматы. Но, увы, это было всё обманчиво. Погода Западного Кавказа зимой коварна. Позже всё превратилось в карусель из снега и слякоти, заморозков и оттепелей.

Лагерь наш был в распадке, в месте довольно уютном. Там выше, где ручей, потеряв опору в каменном ложе, исчез навсегда в зеве невероятных размеров провала, и была «Величественная». Она сполна оправдывала своё название. Все, кто впервые видел её, бывал поражён размахом природного промысла. Ущелье скромной горной реки косо уходит в бездну. Масштабы казались неописуемы, и фотоаппарат, бывший при мне, потребовал десятка кадров, пригнанных друг к другу, чтобы изобразить панораму входного каньона. С кровли свода свисали вечнозелёные лианы, всё грандиозно и дико.

Валя со всем свойственным ему энтузиазмом, едва мы разбили свой лагерь и запалили костёр, тотчас принялся за штурм. Исчезал он, как правило, под землёй надолго. Лагерей тогда в пещерах не делали, это появилось значительно позже. Выходы занимали почти всегда более суток и были изнурительны. Я же, будучи ещё почти новичком в ту пору, состоял во втором эшелоне и набирался опыта.

На штурм «Величественной» ушло несколько напряженных дней. Основной труд взял на себя Валя Алексинский. С ним в команде были Женя Полищук и Габор Бенце, венгр, студент биофака МГУ. Они облачались в гидрокостюмы, каких теперь не увидишь. Скафандры! Казалось мне, для спелеологии они в принципе непригодны: громоздкие, с водолазной маской в два стекла и какими-то чудовищными дыхательными клапанами. Залезали в них через отверстие в брюхе, что-то похожее на вход в высотную палатку. Если маску надевать на голову, как исходно задумано, то вход заматывался верёвкой у живота. Немыслимый вариант для лазания по лестницам. И потому «вход» завязывался на шее, а маска болталась сзади на спине, пугая окружающих опрокинутой своей рожей и пустотою стеклянных глазниц. Весил гидрокостюм килограммов десять. Я с презрительным недоверием смотрел на этот резиновый гроб и говорил, что ни за что не согласился бы пребывать внутри него да ещё внутри пещеры, лучше уж мокнуть и мёрзнуть. Ну и намок потом, и намёрзся вволю. Витя Благодатских по этому поводу изрёк: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, гордо заявил старик Цибанов!»

Организация лагеря и сама лагерная жизнь оказались или показались неожиданно трудными. Всё дело было в неустойчивой кавказской погоде, плохом бивачном и личном снаряжении. Иного снаряжения, впрочем, не было: палатки брезентовые, штормкостюмы тоже, даже шерстяная одежда у многих отсутствовала. А эти штормкостюмы! Кто носил, тот знает, что чуть намокнут, становятся колом, а если мокрыми снять и удачно поставить, то не падают. Шили их, кажется, из того же материала, что идёт на пожарные шланги. Хороши тоже и ватные спальные мешки, которые не грели даже когда сухие. Поначалу погода была недурна, снег если и выпадал, то быстро таял, чуть только выглянет солнце. Но потом она стала как-то crescendo портиться, бивачное снаряжение намокло, да так и не просохло вплоть до возвращения в московские квартиры и общежития. Особенно докучала нам палатка, огромная, нелепая, человек на десять, вход не с торца, а сбоку. Тоже из «шланга». Кишка, как мы её прозвали. В ней было мокро всегда, даже когда снаружи не очень было мокро. Спальники соответственно. Так что те, кому выпало обитать в «кишке», а это были как раз новички, дрогли все ночи напролёт. Не мёрз разве что Витя Благодатских по причине природной своей выносливости и отчасти – комплекции.

С дровами было изначально плохо, а позже совсем плохо, в наличии лишь только сырые, и наш лагерный костёр более дымил, нежели грел. Но всё же иногда грел, и это запомнилось. Вопреки непогоде, что вела свою круговерть, часто собирались мы тёмными вечерами покоптиться на брёвнах. И тогда песням не было конца, и нам было хорошо, ведь мы были молоды, и всё вокруг «впервые и вновь». С нами было несколько весьма опытных товарищей – альпинисты, как представил их нам Алексинский: Володя Нежура, Толя Карацуба, Олег Слёзов и Жора Молчан. Их них и новичков Валя сформировал второй эшелон, задачи которого были скромны: обучить неопытных. Нежура руководитель. Я же к той поре был исполнен рвением, ведь всё-таки «Величественная» для меня была, можно сказать, первой вертикальной пещерой. Кан-и-Гут был как бы не в счёт, там вертикальный лабиринт, и были метров по 20 отвесы, но воды там не было, и относительно тепло. А здесь, как вскоре все мы убедились на своей промокшей шкуре, не вымокнуть было невозможно, почти все лестницы под водопадами. «Да, Цибанов, это тебе не Кан-и-Гут», сказал как-то Валера Чечин, мокрый насквозь, поднявшись из очередного колодца. Хотя Валя искусно навешивал снаряжение, устраивал оттяжки на крючьях, чтобы отвести навеску в сторону от потока, всё же вода доставала, и куртка моя, рукава реглан, предмет моей гордости, была как рыбке зонтик.

Достопамятный то был выход вследствие забавных событий, имевших в нём место. Володя Нежура – человек очень своеобразный и личность колоритнейшая. Представьте себе: двухметровый атлет, изрядный скалолаз, с внушительным скуластым лицом, прямым тонким носом и голым черепом; спокоен как статуя Командора и склонен к несколько мрачноватым шуткам. Он решил так: спускаться будем быстро! А для того применим и соответственно быстрый способ. Кто помнит такой: на карабине «в три щелчка»? Это значит, что веревка оборачивается вокруг прутка карабина так, чтобы прошла через муфту три раза. Теперь разве так спускаются? И Володя предложил сократить число щелчков до двух, что должно быть, по смыслу, быстрее. Первый колодец был сухой, и его мы преодолели без особых трудностей. Но вот следующий отвес, бывший под водопадом, преподнёс неожиданный сюрприз. Нежура «усвистел» первым, снизу раздался странный звук, будто что-то бухнуло. Потом снизу он что-то нам кричал, но из-за шума воды, что именно кричал, никто не понял. Следующим «свистанул» кто-то из нас, и снова снизу что-то бухнуло, и снова кто-то что-то кричал, но мы опять не поняли. И так пришла моя очередь, я сделал оговоренные два щелчка, вышел за перегиб и... тут только понял, что кричали снизу что-то важное. Оказавшись не в силах как следует удержать мокрую верёвку мокрыми рукавицами, я понял «в чём прелесть полётов в небо». Через несколько мгновений, словно сброшенный сверху мешок, я приземлился, точнее, приводнился в огромную и глубокую яму с водой. Раздался, видимо, тот самый звук, что с недоумением слышали мы сверху, и тут Нежура заорал наверх прочим оставшимся, чтобы делали три щелчка, а не два. Вот, оказывается, что он нам кричал. Но там опять не поняли, и я получил возможность со стороны наблюдать то, что уже видели приводнившиеся до меня. Послышался нарастающий звук падающего тела, и... Конечно, от такого неожиданного ритуала «крещения» смеху было больше, нежели огорчений. Однако позже на разборе Володе Нежуре, который честно поведал всем о нашем смелом опыте, от Алексинского досталось.

Лагерная жизнь шла своим чередом, кто-то сушился, кто-то уходил вниз мокнуть. Грелись у нашего бедного костра как могли и сушили одежду тоже как могли, но больше жгли её ненароком, особенно Чечин. Бывало, повесит её или положит (поставит, если это штормовка) коптиться в опасной близости и забудет. Физик он, Валера Чечин, всё-таки. Когда запах горелого брезента достаточно заявит о себе, то кто-нибудь орёт (как правило, это Лена Алексеева, ответственная за снаряжение), что горит ведь, чёрт возьми, совесть у вас есть или нет? А Чечин (в первую очередь, как правило, горело его) руками так всплеснёт и «Ах, батюшки!» и расположит оставшееся иначе, чтобы всё повторить сначала. Пожглись, впрочем, абсолютно все, не только Чечин. А от постоянной сырости кожа рук стала покрываться коростой и носы от соплей кровоточили, у меня во всяком случае. Потом, когда обводнение палатки-«кишки» стало уже несносным, я заявил свой и коллективный протест Вале Алексинскому в том, что нельзя же так жить, в конце концов, что-то надо же делать, снять её, ненавистную палатку, и сжечь на костре, как прочее снаряжение уже сожгли почти что всё. Валя же невозмутимо отвечал, что пустяки, дело житейское, делается это так: надо взять миску, положить в неё сухой спирт и поджечь, залезть с этим в палатку, через минуту там станет жарко, как в бане, и через полчаса палатка высохнет. Я же весьма усомнился в методе, но Валя уверял, что пойдёт, так что я всё же попытался, но более для того, чтобы уличить руководителя в несостоятельности подхода. Часа через два, истратив не одну пачку горючего, весь задохнувшийся, мокрый, бледный и злой, я выполз из палатки, которая, по-моему, от сего мероприятия не только не высохла, но стала, кажется, ещё мокрее. Однако надо заметить, что со временем мы становились как бы менее чувствительными к холоду и сырости, может быть потому, что свыклись, а может быть, накапливалась усталость. Как бы то ни было, но по ночам я стал засыпать даже в мокром спальнике, чего раньше не наблюдалось.

Между тем штурм «Величественной» успешно был завершён достижением сифонов. Алексинский пытался со свойственным ему упорством их преодолевать, но безуспешно. Как он рассказывал, едва при этом не произошло несчастья. В одном из проходов, где воздушное пространство, не заполненное водой, было предельно малым, надо было продвигаться, запрокинув вверх голову. Но кто-то по неосторожности пустил волну, и некто другой чуть не захлебнулся.

Снаряжение извлекли, и в одном из последних выходов мне довелось поработать в паре с Алексинским, так что мне было чему поучиться. Перебросили верёвки и лестницы к пропасти «Назаровской», что расположена в соседнем распадке; базового лагеря мы не переносили. «Назаровская», имеющая сравнительно небольшой входной грот, в целом сложнее «Величественной», она глубже и ещё сильнее обводнена. Штурм вела, по-моему, команда из Алексинского, Полищука, Габора и Благодатских. Во втором эшелоне был Миша Зверев, Чечин и я. С Габором произошёл весьма серьёзный случай: на одном из отвесов под водопадом неожиданно развязался тубус его гидрокостюма, и вода стала сверху заполнять гидрокостюм. Чудовищно разбухший и соответственно отяжелевший Габор завис и едва нашёл силы выйти из положения. Кажется, он пытался перевернуться вниз головой непосредственно на лестнице, чтобы излить воду из гидрокостюма. А Женя Полищук «влип» по более забавной причине: у него под гидрокостюмом сползли кальсоны, и не было решительно никакой возможности поднять их обратно, ведь снимать гидрокостюм в пещере без посторонней помощи дело непростое. И Женя, дабы обрести способность подниматься по лестницам, стал делать, по его рассказу, всякие растягивающие упражнения типа шпагатов и полушпагатов, нацеленные на то, чтобы изорвать сползшие кальсоны, в чём он и преуспел. При спуске вниз я как-то на страховочной станции одного из отвесов встретил только что поднявшегося по лестнице Валю Алексинского. Он был в очень странном состоянии: его лицо было искажено мучительной гримасой, он приплясывал, ёжился и всё повторял странное “Пасс..., пасс...” С ним явно что-то было не так, но что именно, я понял чуть позже, когда он стал судорожно снимать гидрокостюм и попросил меня срочно ему помогать. Бедняга, ему следовало бы это сделать раньше, а не ждать до последней крайности.

Когда штурмовая группа, минуя нас, ушла наверх, мы понемногу и не торопясь стали вынимать и сматывать лестницы, колодец за колодцем. Забавно была навешена одна из них, пятидесятиметровая лёгкая лестница, наша гордость. Она была протянута по участку, в общем почти горизонтальному, если не считать нескольких крутых мест по пять-семь метров, которые проходимы без лестниц. Оказалось потом, что при навешивании, руководствуясь описанием, ждали большого колодца и один из перепадов приняли за начало этого колодца, бросили лестницу, но поняв, что ошиблись, решили, что следующий встретившийся неподалёку перепад уж точно будет началом большого колодца, и вновь ошиблись, и так далее, пока лестница не была исчерпана. Сматывать её обратно уже не хотелось, слишком длинная.

Когда понемногу достигли мы основания самого верхнего отвеса, то почувствовали движение сверху чрезвычайно холодного воздуха и поняли, что наверху установилась очень морозная погода. Так оно и оказалось. Последняя лестница и верёвка обледенели. Подниматься здесь планировалось с верхней страховкой, а страхующим наверху должен был остаться по договорённости Витя Благодатских. Но на наши крики никто сверху не отзывался, и пришлось вылезать с самостраховкой. Когда же я вышел наверх, то с изумлением обнаружил Витю, сидящего в гидрокостюме возле навески и спящего сном младенца. А мороз был, по-моему, градусов десять. Выносливость Вити, воистину, была поразительна.

Дальнейшая эвакуация снаряжения и свёртывание похода были очень трудными. Во-первых, установилась упорно холодная погода, выпало по колено снегу. Снаряжение, бывшее мокрым, напрочь замёрзло, особенно верёвки, они наотрез не желали сворачиваться, и их приходилось волочить от пещеры по снегу в виде этаких мороженых осьминогов. Всё стало значительно тяжелее из-за намёрзшего льда. В лагере же воцарился беспорядок. Люди изрядно вымотались. К тому же нас, участников, сильно поубавилось. Ранее других уехали Алексинский и Алексеева, уехали также альпинисты. Оставшихся людей явно было недостаточно для спокойной эвакуации лагеря. А дров для костра катастрофически не хватало, и сил у костра явно было мало, чтобы обсушить и согреть нас. Всё вокруг погребено под снегом, многие вещи потеряны. Замёрзли мокрые палатки, и спальники вот-вот замёрзнут, сухой одежды нет ни у кого. А выходить нужно было на следующий день после выемки снаряжения. Мы же в пещере пробыли около суток. Кое-как стали сворачиваться, но стало ясно, что брать придётся только самое ценное. Ночь провели кое-как. Я чуть не околел, так и лёг в том, в чём вылез из пещеры, даже абалаковский пояс не снял с двумя карабинами. Почему-то казалось, что сними я их – и окончательно замёрзну. О сне, разумеется, не могло быть и речи.

Наутро лагерь наш представлял собой печальное зрелище. Костёр не горит, всё в снегу и в беспорядке. Стали бросать всё подряд, посуду, лекарства, остатки еды и т.п. Груда драже витаминов в размокших пачках лежала на снегу. Когда кое-как согрели воду, я из жалости к продукту растворял по пачке витаминов в кружке кипятка и так употреблял вместо чая. Едва удалось уложить в рюкзаки лестницы и верёвки, целую проблему представила упаковка палатки-«кишки». Её понёс Миша Зверев, и это одно составило не менее 40 кг веса. На многих пришлось по два рюкзака, думаю, в сумме до 50 кг. Два рюкзака вместо одного, быть может, неплохо в смысле вертикальности хождения, но ужасно устают плечи, так как задерживается кровообращение, и ключицы работают на излом. С трудом навьючились и пошли, бросив разорённый лагерь. Замёрзшие, мокрые и обгорелые мы двигались крайне медленно, скользя и падая. Я падал несколько раз, и встать мог только с посторонней помощью. К тому же стало теплеть, и тропа раскисла. Думаю, что мы в нашем печальном движении напоминали тех, что отступали некогда под натиском «покрытых славою великого похода и вечной памятью двенадцатого года». К дому лесника Назарова подошли только в сумерках. Заночевать пришлось в холодном, не отапливаемом в зимнее время помещении, и я опять не спал. На следующее утро и весь день тащились вниз по сплошной мокрой грязи. Тогда казалось, будто всё слилось в один длинный, кошмарный сумеречный день, и конца ему не будет.

Последнюю сцену помню возле автобусной остановки в одном из селений, где завершилось наше бегство. Измученный Валера Чечин подошёл ко мне попросить папиросу «Беломор», мы выкурили по одной, и сразу же ещё по одной.

А потом на побережье, где было прохладно и пасмурно, всей командой ковыляли мы в какую-то столовую, и на нас оборачивались прохожие. И неспроста, ибо вид наш был ужасен. Передо мною шёл Миша Зверев, на нём штормкостюм колом, весь в копоти и дырах, сам полусогнулся, руки растопырены как ласты у пингвина, так меньше допекает мокрая одежда. У прочих, равно у меня, вид не лучший. И всё болело: руки с растрескавшейся на кистях кожей, плечи, изнурённые тяжестью двух рюкзаков и т.д.

 В целом было здорово. Впрочем, было да прошло. Быстро забылись трудности, зажили раны, и время отделило лучшее. Воистину же и сказано отточенным языком поэта: «всё отболит, и мудрый говорит: каждый костёр когда-то догорит, ветер золу развеет без следа». Что же есть лучшее, что вынесли мы из этого приснопамятного холодно-мокрого похода? Может, для кого как, а для меня (что за нелепось, скажет иной) – это... ощущение тепла! Или, быть может, сочтут, что это происходит от чего-то ещё, например, от дружбы, что объединила нас. Банально? Ну, пусть хоть так, ведь дружба и сейчас удерживает нас почти что вместе, в памяти или в жизни. Но всё же, откуда это ощущение тепла? Ведь ветер золу... Я думаю об этом, и мне иногда кажется, будто тепло это таинственным путём исходит от того самого печального вечно дымящего костра под сводами мокрого леса; он, этот костёр, если вспомнить, согревал-таки нас, вокруг него поздними вечерами дружно мы сидели и, несмотря на ненастье, смеялись и пели свои песни. А иногда даже какая-то дикая, упорная мысль преследует меня сквозь годы и расстояния. Мне почему-то кажется, я даже почти бываю уверен, что костёр тот и сейчас ещё там горит, близ входа в величественную бездну, и как будто бы ждёт, а вдруг мы к нему когда-нибудь вернёмся...

>> Фотоальбом